Как-то осталась я на Рождество одна. Как так вышло - не знаю. Теперь и спросить не у кого. Может, случай какой вышел, может, к родне всех позвали. Осталась я домовничать. А было мне тогда годков семь-восемь. Корова не доилась уж, скотина вся в конюшнях, в стойлах. Управилась я. В те годы мы по хозяйству всему уж были научены. Все на засовы-щеколды позакрывала - и к елке. Тятя самую духмяную приносил. Поставит в задней избе: так Рождеством и опахнет.
Украшения сами делали. Из ваты навертели зайцев, Дедов Морозов, Снегурочек - у кого какие получатся. У меня самые баские выходили. Я им кудри да косы прилажу, а малевать умела шибко красиво. Глазки, бровки так выведу - не Снегурочка, а картина писана!
Вот я кой-где свечушки зажгла, собрала своих Снегурок да Иван-царевичей и давай с емя Рождество встречать. У мамоньки настряпано было, да тятя кой-чего с городу привозил - всё составила.
Сижу. Со стороны – вроде как уснула, ан нет! Я так играла. За окошком вьёга взбесилася, ставень боткает, а я ничё не слышу. У меня тепло, светленько, ёлка мохнатой лапой шевелит да калачами-сдобой пахнет.
Гляжу: с печки на койник кошка прыгнула, уселась и глядит на меня. Она даже ещё и не кошка - котёнок. Коська где-то подобрал.
Необычной такой котёнок, не в деревенских кошек. Масти белой, мордёшкой на дитё смахивает, нос не кошачий, а пуговкой, и глаза - как блюдца. Тятя сказал: "Не к житью, не ко двору нам кошечка”. А она така резвая, така ласковая! Уж на чё мама кошек не жаловала - эту от себя не отпускала. Робятам тискать не давала.
Дак вот, сидит Нюшка (так мы её прозвали), глаза на меня вылупила и уши - всё вниманье. А я своих Снегурок-Иванов с ёлки поснимала, на лавке рассадила и беседую, а оне вроде как мне ответствуют. Вот я давай им жалиться, что-де охота в школу ходить, а не в чем, да и мама не пускат, говорит: надо с младшим сидеть-водиться. А оне все пацаны, с емя скучно. Вот бы Бог сестрёнку послал, в кукол играли б, а потом бы за огородом из травы косы плели. Да мало ли у девчонок своих потех. А то Коська со Стёпкой только и знают насмешки строить да тараканов за пазуху пускать.
Тут часы пробили полночь. Я чё-то испужалась да под ёлку. (Тятя-то места не жалел, всё ставил ёлку большую, во всю избу).
Свечки уж которы догорели, которы пилигают кое-как. Сижу под ёлкой, как в лесу, и думаю: "Как это Рождество приходит? Как снег из тучи али как тятя из лесу? Как-то же оно приходит?” Слышу: кто-то за плечи меня обнял, оборачиваюсь - девочка. Меня помоложе. Нос пуговкой, глаза - как блюдца, из себя беленькая, как мои Снегурочки.
И стали мы с ей разговаривать. Обо всём перекалякали, в Снегурок поиграли, калачей-сдобы поели. И уснули, обнявшись, под ёлкою. Утром мои пришли - едва достучались. Я соскочила, гляжу, а со мной в обнимку кошечка лежит. Я маму про девочку спрашиваю, а та голову мою к губам тянет: "Уж не жар ли у тебя, дева?”
А я весь день сама не своя, к вечеру вовсе затосковала: "Где девочка? Её Нюшей зовут!” Тятя с мамой затревожились, робят с печи-то убрали - Коську на полати, Стёпку на койник. А я на печи одна, ровно королева.
На ночь мама кошечку мне суёт, полог задёргиват и приговариват: "На, возьми свою Нюшу, пусть нонче с тобой спит”. Уснула я, а как часы полночь отзвонили, соскочила, сижу на печи, ничё понять не могу: то ли луна так светит, то ли на печи чё запылало. Гляжу: в углу под луковыми косами опять та девочка. Ране печь-то была, как спальня: широкая, уютная. Бывало, зимами всей семьёй там спали.
Вот и наша, как комнатка. Тут на стенах связки чеснока, лука. Полка прибита, на ей мама сухие ягоды держала: малину, чернику, черёмуху опять же. Мак там же и прочие припасы. Гляжу: девочка мешок с маком стащила и ест. Я к ней: "Нельзя, - говорю, - мама бранить станет”. А она смеётся:
- А ты на меня скажи. Меня не станет бранить, она меня любит.
- Да кто ты?
- Нюшка я.
- Знаю, ты вчерась говорила. Да куда делась-то?
- Да никуда. Тута я, с вами. Нюшка я. В лунную ночь да на Рождество оборачиваюсь, а так Бог дал кошачье тело.
Мак слопала да за чернику взялась. Ну, тут я ей подмогла. Сидим: тятя заворочался, да и говорит маме:
- С кем это Марунька веселится?
- Да, верно, во сне. Пойду, гляну.
Испужалась моя Нюша, лезет под шубу ко мне. Мама заглянула за полог.
- Нету никого. Чего не спишь, Марунька?
А у меня рот сушёной черникой набит, я молчу, глаза вытаращила.
Утром, как на притчу, мама стряпать маковики собралась. Хватилась - нету маку!
- Да пошто ж ты, бессовестная, весь мак-то съела?
- Да то и съела, что хотела!
А сама на кошечку гляжу. Та к мамоньке в ноги и давай тереться, в глаза заглядывать. Такие рулады выводит, так забавно носиком-пуговкой дёргает, что засмеялася мама. Рукой махнула да стала наливошные шаньги стряпать. Это со сметаной: наливают её сверху - вот и наливошные оттого. А я стала опять лунную ночь ждать, чтоб опять с Нюшкой чой-нибудь напроказить.
Так с ей до другова Рождества и забавлялись. Уж как я спроваживала всех, уговаривала, чтоб опять мне домовничать остаться.
Нюшка-то не зря такая мурлыка была. Сколь сказок насказывала, сколь песен с ей спели! А перед самым Рождеством пропала Нюшка.
Ох, как мы горевали - сказать-то слов нету таких. Аккурат в Сочельник у соседей дочка родилась. Меня к ей нянькой в сенокос позвали. Глянула я на её - беленькая, пухлявая, глаза, как блюдца, и нос пуговкой.
А в Рождество следующее-то мне с ей сидеть пришлось: соседи с моими-то гулять в Трифонову поехали. Сидим, значит, мы, я её калякать учу. Она уж "мама”, "тятя”, "надо”, "ням-ням”- всё говорила. Такая понятливая девочка уродилась! Я ей на себя показываю и говорю: "Маруня”. Она повторяет: "Муня”.
Ох, нам весело! Я её в нос-пуговку-то целую и на неё показываю: "А ты - Аня, Аннушка, Аннуся или по-нашему, по-деревенски - Нюра, Нюрка”. А она как глазками-блюдцами полыхнёт и чисто так:
- Нюшка! Нюшка...
Наталья ЛАЗАРЕВА
|